На крестьян после этих слов стало жалко смотреть. Они чуть не в голос начали реветь и стонать на все голоса, словно маленькие дети.

– Не верьте, не верьте! – запричитали мужики. – Да чтобы мы кормильца нашего и порешили, никогда такого не было и быть не могло! А что бунт хотели поднять, так это нечистый нас побрал! Не убивали мы! – одновременно заголосили они.

Лепехов минуты две послушал эти душещипательные вопли, затем откашлялся, помялся, а потом вдруг резко гаркнул:

– Молчать!

Гул крестьян в мгновение ока смолк, мужики испуганно таращились на начальника полиции. Лепехов же уже более спокойным тоном продолжал свою речь.

– Можете вы, чертовы дети, доказать, что не убивали? – скорее для успокоения собственной совести, нежели для помощи делу, спросил он.

Крестьяне молча переглянулись и опустили головы. Один из них хотел было что-то сказать, но сосед этого крестьянина толкнул его в бок, заставляя тем самым молчать.

– Не могем, барин. Оттого, что сами не знаем, может, и было чего, да спьяну вспомнить не могем.

– Ясно, – рявкнул Лепехов, решив, что дело можно на том и закончить.

Затем он повернулся к подчиненным и приказал:

– Забрать их, а там суд разберется, кто здесь чего помнит, а кто не помнит.

Полицейские вскинули оружие, а Остап тем временем принялся по приказу Лепехова связывать за спиной руки своим односельчанам. Мужики даже и не думали сопротивляться, покорно подставляя руки под веревки и продолжая то и дело всхлипывать и причитать.

– В карету их, – скомандовал следователь, обращаясь к полицейским. – Ждите меня здесь.

Приказ начальника полиции был немедленно исполнен. Крестьян запихали в карету с решетками на окнах. Лепехов же в это время, удостоверившись, что все делается по его усмотрению, развернулся и направился к усадьбе.

Как только мы увидели, что Арсений Васильевич собирается вернуться в дом, тут же кинулись вон из каморки. Добежав до середины лестницы, мы развернулись и принялись как ни в чем не бывало с невозмутимым видом спускаться по ней, как будто только что вышли из своих покоев. Сделали мы это как раз вовремя, потому что на пороге уже появился Лепехов собственной персоной.

– Вот-с, сударыни, хорошо, что вы уже спустились, – со сладчайшей улыбкой на лице проговорил полицейский. – Спешу сообщить об обнаружении убийц князя Волевского.

– Правда? – Шурочка поспешила сделать удивленное лицо, хотя это у нее получилось довольно неудачно. – И кто же это?

– Мужики-с, а именно, крепостные вашего жениха. Попытка устроить бунт против него провалилась, и они, видимо, вздумали сами порешить своего хозяина, собственными, как говорится, руками.

– Какой ужас, – пробормотала подруга. – Вы арестовали их?

– Да, – кивнул Лепехов, – и увозим их с собой. Преступление налицо, да и пистолет, который при них был найден, именно тот, из которого князя Волевского и убили. А теперь, желаю здравствовать, милые барышни. Мне пора-с. Служба, знаете ли, она промедлений не терпит, – с этими словами он поклонился и поспешил к выходу.

Вскоре во дворе все стихло. Крестьян увезли, а мы остались одни в доме, если, конечно, не считать то и дело появлявшегося в поле нашего зрения Остапа. Через час из деревни прибыли женщины, которые тихо отправились на кухню, нагрели там воды и принялись обмывать покойника. Закончив свое дело, они положили тело князя на стол и накрыли его белой простыней.

Мне бы хотелось вернуться к тому моменту, при котором полиция отбыла в Саратов, забрав с собой арестованных крестьян. Возможно, читателя удивит такой, я бы сказал, примитивный подход полиции к распознаванию преступлений. Но в те далекие времена не особенно углублялись в особенности и тонкости находимых улик. А тут тем более. У крестьян найден пистолет, из которого был убит князь, к тому же мужики никак не могли доказать своей невиновности. Следовательно, по нехитрым размышлениям господина Лепехова, именно крестьяне и убили своего барина, особенно если учесть предшествующую попытку поднять бунт. Вот и весь, как говорится, сказ. Крестьян немедленно арестовали и увезли, решив, что именно они и являются единственными и неоспоримыми убийцами князя Волевского.

В который раз прошу прощения за это вмешательство. Но я должен был обрисовать всю обстановку судопроизводства середины прошлого века, для того чтобы читатель мог понять всю скоропалительность решений судебных дел в те далекие времена. Однако не следует заблуждаться, так как быстро суд решался только над низшими слоями российского населения, то есть обыкновенными крестьянами. Но это ни в коей мере не относилось к дворянскому сословию, дела которого решались с великой тщательностью и обстоятельностью, продолжаясь иногда по нескольку лет. Итак, продолжим.

Как бы ни складывались обстоятельства против несчастных крестьян, и как я себя ни заставляла, но мне так и не удалось убедить себя в их виновности. Только сейчас, по прошествии стольких лет после тех событий, я вполне могу объяснить это чувство, которое, как оказалось впоследствии, все-таки меня не обмануло. Во-первых, мне показалось странным то обстоятельство, что крестьяне помнили, где и куда ходили, а значит, они были не так уж и пьяны, но в то же время не помнили, погиб ли князь от их рук или от чьих-либо других. Если человек не сильно пьян и помнит, где он пил, то должен помнить и то, что он делал в таком состоянии. Более же всего поразила меня та покорность, с которой мужики приняли свою горькую участь, хотя и пытались объяснить свою непричастность к убийству. Словом, мой настырный мозг не удовлетворили действия полиции, и я решила сама попытаться раскрыть это преступление.

Много раз после этого я спрашивала себя, зачем, собственно, взялась за это дело. Но, кроме простого объяснения, что хотела помочь своей подруге узнать о смерти жениха, больше ничего разумного мне на ум не приходило.

Такие мысли посещали мою голову, когда я сидела в своей комнате возле окошка, словно заправская купчиха. Однако вскоре мне надоело такое бесполезное занятие, и я решила разыскать Шурочку и рассказать ей о своих измышлениях.

В соседней комнате подруги не было, и я спустилась вниз. Первой комнатой, которая попалась на моем пути, оказался кабинет, тот самый, где вел с нами беседу следователь полиции. Первое, что я увидела, заглянув в дверь, была плачущая Шурочка. Склонившись над столом, она тихонько перебирала мелкие вещицы своего покойного жениха, что отдал ей ранее Лепехов.

– Сашенька, вот ты где, – обрадовалась я. – Никак не могла тебя разыскать, весь дом обошла.

Подруга подняла на меня заплаканные глаза и попыталась улыбнуться. Однако улыбка получилась какой-то жалкой.

– Вот, перебираю то, что осталось от Владимира, – как будто извиняясь, пробормотала она.

Я остановилась, не зная, что произнести в ответ. Вся эта обстановка немой скорби и грусти так растрогала мое сердце, что я сама едва не расплакалась. Однако, справившись с охватившей меня неловкостью, я подошла к столу, уселась на край стоящего рядом стула с витой спинкой и принялась тоже разглядывать мелочи, уложенные в тряпице. Почти сразу же мое внимание привлек носовой платок, отделанный по краю кружевом тонкой ручной работы.

– Как красиво, – мое восхищение было вполне искренним.

– Да, очень красиво, – согласилась Шурочка, взяв в руки платок. – Посмотри-ка, тут и монограмма есть – С. Д. Странно, но ведь это не инициалы Владимира.

– Может быть, это платок какой-нибудь дальней его родственницы? – осторожно предположила я, хотя меня не менее подруги озадачила вышитая надпись на платке.

– Бог мой, Катенька, о чем ты говоришь. У Владимира же не было никаких родственников, и все об этом знают, – тут же вскинулась Шурочка, а затем продолжила разглядывать витиеватую вышивку.

– Тогда это… – я встретилась глазами с подругой.

– Платок женщины, которая была очень дорога моему жениху, раз он везде носил с собою этот платок, – закончила начатую мной мысль Шурочка. – Я так и знала, здесь что-то нечисто.